Я время от времени прокручиваю в голове твои слова о том, что нельзя забывать, что человек — это животное. И знаешь что? Ведь многие с тобой согласятся. 

Это раньше тысячи лет люди считали, что они по образу и подобию, от матери-земли и отца-неба, из зубов дракона, в общем, без богов не обошлось. И только изуверов, насильников, садистов называли животными, лишая их права признавать себя человеком, произошедшим от бога. 

А когда Дарвин открыл ящик Пандоры, написав «Происхождение человека», официально объявив, что все мы — животные, то оказалось, что уже можно не стараться косить под высших существ и не стесняться зверствовать. 
И только самые-самые могут подняться на ступеньку вверх, становясь на один шаг ближе к… не к богу, но к человеку.

«Боги не засчитывают в счет жизни время, проведенное на рыбалке»… примерно эти слова выбиты на плите, найденной в Мессопотамии..
Прямо представляю древнего ассирийца, который щурясь от солнечных бликов, смотрит на покачивающийся хвостик поплавка, слушает плеск волн о мостки. И воспаряет над водами жизни...
А может быть, именно такие моменты и есть жизнь… Когда я мечтаю, ты пишешь, мы разговариваем...

Наверное, по причине  того, что я родилась и выросла в городе, у меня ощущение пространства ограничивается парой кубических метров. Размерами средней комнаты. А всё остальное я подгоняю под привычный мне объем.
Я не воспринимаю возвышающиеся надо мной здания высотой десятки метров, километры дорог, которые впрочем по прямой идут не так уж далеко, и громадину стадиона я мысленно сужаю до размеров экрана, и величественность торговых центров умещается вся в отражение витрин.
Только на море я понимаю, что живу в крошечном закутке мира. В котором я могу стукнуться макушкой о потолок, задеть локтем косяк или споткнуться об ограждение.
А на море распрямляется моя спина, расправляются руки-крылья, лицо поднимается вверх и ловит губами потоки воздуха ...
И я понимаю, что могу быть совсем другой… свободной..

Вот терпеть не могу ажиотаж и шумиху вокруг фильмов, книг. И стараюсь не попадать в поле притяжение таких вещей, пока не уляжется пена.
Та же ерунда получилась с фильмом «Движение вверх». Вообще, я люблю спортивные драмы, спорт — это самое достойное и чистое (по сравнению с прочими) применение целеустремленности, силы воли, настойчивости. Меня вообще воодушевляют такие проблемы…
И я смотрела фильм просто как хорошую историю на близкую мне тему. Про баскетболистов, тренировки, команду, соревнования.
Но при этом вовсе не ожидала претензии на шедевр.
А тут… одни разбирают фильм по винтикам, как в школе Евгения Онегина, другие подняли его и несут как транспарант на первое мая, превратив в фанерный лозунг.
И очень жаль, что из-за этого фильм теряет свое обаяние и легкость.

Счастье любит тишину, бойся спугнуть его, упорхнёт, как птичка, или умрёт от разрыва сердца, испугавшись громкого слова. Прячь его в глубину квартиры и на дно зрачков. Надень на него серое пальто и поношенную шапку. Опусти шторы, закрой дверь, повесь табличку        «Никого нет дома», а чтобы поверили, припугни злой и голодной собакой. Двумя.

Любуйся им, наслаждайся, вдыхай его пьянящий аромат, перебирай пальцами как жемчужные бусы. 

И не заметишь, как в душной тишине растаят его звонкий смех и искристые глаза… и исчезнут...

Мне кажется, что я уже сто лет не видела плотные матовые разводы морозных узоров на стекле, вечерний тёмно-синий мир за которыми такой неизвестный и загадочный.
Знаешь, когда я дома одна, особенно вечером, я где-то в глубине души всегда готова к тому, что вдруг сами собой упадут часы со стены или по комнате начнут летать блюдца, или, постукивая, как трамвай на рельсах, медленно отъедет в сторону дверь шкафа.
Вот честно, почувствовав, как от ужаса зашевелятся волоски у меня на руках, одновременно я подумаю: «Ну вот… я так и знала...»

Как в любом среднестатистическом дворе, у нас на лавочке возле подъезда кучкуются, нахохлившись как потрепанные галки, старушки, обсуждая цены на лекарства, соседей и сериалы. Скамейки на детской площадке — это вотчина клуш с детками и молодых курочек с сигаретами, с которыми первые ведут бескомпромиссные войны, при этом иногда переходя из одного лагеря в другой. А вот орлы-любители посидеть вечером с пивом на улице, маялись неприкаянно, ожидая, когда стемнеет и можно будет приземлиться на освободившееся место. Но вот однажды они притащили доски и с глухой стороны местного магазинчика сколотили длинный стол с лавками. И после работы стали собираться там. Это уютное место под липой больше всего привлекло… старушек. Сперва они, подслеповато помаргивая, изучали его издалека, удивляясь появлению во дворе нового сооружения. Потом, пугливо вжимая голову и глядя по сторонам, всей стайкой передвинулись к нему и дружно обсели. Шесть часов вечера, солнце мягко греет, старушки расслабились и завели обычную беседу. Возвращающийся с работы один из авторов стола направил свой полет к нему и приземлился с бутылкой Zibert с краю на скамейку, вежливо сказав: " Если не возражаете". И вдруг одна из старушек, совершенно освоившаяся, смело спросила: " А вы вообще из какого двора?" Ошарашенный нахальством наехавшей старушенции и мыслью, что ему придется доказывать свое право здесь сидеть, мужик тихо спросил, глядя на старушку прозрачными глазами цвета светлого пива: " Бабушка, а вы с ума не сошли?" Она что-то хихикнула в ответ, бабульки приговаривая, что они просто решили посторожить, чтоб никто не занял стол, дружно снялись и перелетели обратно на привычную лавочку. Статус кво был восстановлен. Близится осень, вечера всё холоднее, скоро двор опустеет…

Как правило мысли о жизни вообще, как таковой,  приходят мне в голову, когда я иду по подземному переходу между станциями… Он достаточно длинный, чтобы я мысль задумала, но не достаточно продолжительный, чтобы  сформулировала… Конечно, объяснимо почему именно здесь, где совмещается триединство места, времени и действия… Несколько минут мы все как один двигаемся с одинаковой средней скоростью глядя вперед в направлении общей цели, достигнув которой  хаотично рассыпаемся по перрону … От затоптанной тысячами шаркающих ног философской аналогии с жизненным путем, на котором все только пешеходы, меня отвлекает идущая впереди пара молодых людей, держащихся за руки, вышагивающих дружно-равномерно голыми ниже колен, полными  ногами, Оба в темном, она — в платье, а он — в футболке и шортах. На редкость похожие между собой двое, одинакового роста, крепкие, с мощными плечами, но что особенно подчеркивает их схожесть — это скрученные у обоих на затылках гульки из темно-русых с золотистой побежалостью волос. У него небрежно-аккуратная гулька, а у нее из свернутой косички. Интересно, как они оба утром, раскинув локти, колдуют перед зеркалом свои гульки, поправляя друг у друга выскочившие петухи, а потом одобрительно кивнув, идут на кухню. Если верить тому, что пары, подходящие друг другу,  неизменно становятся похожими, то эти парень с девушкой не просто пара, а глубоко родственные друг другу  души.

В затерянное в Карпатах небольшое село повадились с весны прилетать вешчицы. Лишь стемнеет, усаживаются под островерхими хатами, в которых растут парубки незайманные и нежными голосами зовут их на улицу. Как услышит парень эти песни, так и теряет рассудок. Не может ни пить, ни есть, ни спать. Только и думает, только и говорит о прекрасных вешчицах, которые обещают ему неземное блаженство. Матери с отцами рыдают, держат кровиночек в хатах. Хлопцы же только бледнеют, худеют и смертельно чахнут. А если не уследят за каким и вырвется тот за двери, то только хлопанье огромных крыльев и эхо болезненного крика разнесется по крутым склонам и зеленеющим полонинам.

Всем селом решили искать защиту от убийственных певуний внизу. Староста и Петро, отец шестнадцатилетнего Иванка, собрали котомки и отправились на рассвете. Долго шли, то и дело оглядываясь на поднимающиеся за спиной вершины. Прислушивались к клекоту птиц. 

Уже давно стемнело, когда добрались до колыбы. Хозяин, выслушав рассказ об их несчастьи, кивнул головой в бок сидящего за дальним столом худощавого, сутулого путника. «Вон видите — самник. Идет из самого Кракова. Попросил только хлеб и сыр»
Услышав про самника, вуйки испуганно перекрестились. Самники знаются с нечистой силой, боронь боже иметь с ними дело. Но если кто и поможет их селу, то только вольный, не знающий страха самник. Правда, берут самники за работу немалые деньги. Но дети дороже.
Староста двинулся к столу и, кашлянув, сказал: «Пане самнику, у нас есть до вас дело» 

Выслушав селян, задав с десяток вопросов, самник, который назвался Рогволдом, задумался. Уставившись в стол черными глазами, он словно что-то просчитывал или вспоминал. Потом назвал свою цену. Староста достал из-за пазухи кошель и протянул со словами: «Здесь не хватает 20 злотых». Самник кивнул, забрал деньги, сказал, что на рассвете отправляются, встал и пошел наверх.

Село встретило их тишиной, даже собаки не лаяли. Петро кинулся в свою хату и через минуту выбежал с белым лицом и расширенными глазами. Подскочив к Рогволду, он схватил его за свитку и начал трясти, мыча и всхлипывая. Тот, дернув, оторвал от себя скрюченные руки и кивнув головой старосте, пошел дальше.

Самник ходил по дворам, заглядывал в колодцы и сараи. Потом облазил окрестные горы, спустился к бегущей по камням речке. Поговорил со стариками о прошедшей зиме, о паводках, о дождях и ветрах.
На следующий день он начал сносить к окраине села камни от речки. 
Староста удивленно гыкнул, услышав, что еще нужно Рогволду, но двинулся по селу, выполняя его задание. Вскоре к окраине потянулись селяне с торбами.
Через несколько дней над селом выросла высокая, крепкая каменная башня, локтей шесть в поперечнике.
Каждую ночь самник ночевал под ней, однако вешчицы словно забыли про село.

Но вот на четвертый день в обед налетел холодный промозглый ветер, нагнал низкие серые тучи, небо потемнело, горы стали совсем черные, а смереки застонали.
А вечером к монотонным порывам ветра присоединились поющие женские голоса.
Сладострастные и влекущие, голоса эти звали Васылька, Стефана и других хлопцев выйти на двор, где так весело и гарно.
Голоса дурманили голову, опустошали волю и распускались внутри огненными цветами.

Рогволд стоял за тыном и слушал стенания вешчиц. Ветер безжалостно трепал его длинные черные волосы. Самник, усмехнулся, услышав пропетое высоким голоском под чьим-то окном: «Коханый мой»
Тут же с резким злобным шипением одна из огромных черных птиц с жесткими перьями, обернулась в сторону самника. На него взглянули прекрасные женские, влажно блестящие, глаза на белом, нежном, словно фарфоровая чашка личике. Сердце Рогволда больно толкнулось о грудную клетку. Это было Её лицо!
Они смотрели друг на друга несколько долгих секунд. Здороваясь и прощаясь.
Потом самник развернулся и направился к башне. Подойдя к ней вплотную, он прижал к ее стенам ладони, закрыл глаза и выдохнул:" Крул!"
Раздался хлопок, башня вздрогнула, словно отряхнулась и вдруг...

Вдруг башня жутко запела. Завывание ветра и мелодичные голоса вешчиц перекрыл хор, состоящий из высоких, густых, неживых звуков от которых замирала кровь в жилах, а на голове шевелись волосы.
Женщины-птицы подавились собственными песнями. Непрерывный вой башни словно хватал их за горло, бил по голове, толкал в спину и выворачивал крылья.
Теряя перья и злобно ругаясь, вешчицы, подхваченные отрывистым ветром, как стая черных потрепанных ворон унеслись в горы, оставив после себя три свежие могилы.

А кошмарное завывание башни стихло только к утру, когда непогода улеглась.
На прощание, Рогволд посоветовал старосте найти паренька половчее, который сумеет подняться на вершину башни и заткнуть горлышки вмурованных в ее стены стеклянных бутылок.
Тогда башня не будет беспокоить людей в ветреные дни своими обрывающими сердце несмолкаемыми песнями.

Набрав в флягу воды из колодца, Рогволд покинул село. Никто провожать его не вышел.

«…это не он вошел в мою жизнь. Это она из неё вышла…»
История сумасшедшей любви, острой, горячечной, пряной как глинтвейн, пьянила голову и билась о диафрагму учащенным дыханием. 
«…Скажи… мне… чего я не знаю…»
Прикрыв глаза, я откинула голову назад и опустила руки с ридером. Стояла, слыша только собственное колотящееся сердце, пока в сознание не просочилось извне: «Осторожно, двери закрываются». И я вынырнула в покачивающуюся действительность вагона начала двенадцатого ночи. 
Медленно открыла глаза, которые еще были затуманены прочитанным, и словно с разбега наткнулась на прямой пристальный взгляд.
В метро люди обычно смотрят в телефон, в планшет, в книгу, перед собой, внутрь себя и очень редко на попутчиков. Поэтому неожиданный взгляд в упор меня встряхнул. Я быстро отвела глаза, чтобы мужчина не заметил моего смятения. Где-то в солнечном сплетении появился страх встретиться с ним взглядом, словно это установит между нами неумолимую связь. Занавесившись челкой, я уткнулась в ридер, но к рассказу вернуться не смогла, краем глаза цепляя пятно лица, настойчиво обращенного ко мне.
Следующая станция – конечная, мой день привычно заканчивается там же, где и начался 
Пассажиры топчутся, проходя к дверям, возводя стену из пуховых спин между мной и странным мужчиной. В зеленой куртке и дурацкой серой шапочке. Неохотно зашевелилась и я. Но тут во мне проснулась изобретательность кролика, за которым охотится злая лиса. Я решила пропустить всех вперед, выйти последней и самой следить за этим типом. Вот такой финт ушами с прыжком в сторону. 
Когда толпа двинула на выход, выталкивая мужчину, он пытался обернуться, но человеческий поток увлек его из вагона, сопровождая моей надеждой, что силы течения хватит на то, чтоб навсегда вынести эту серую шапочку из моей жизни, выбросив на берег где-нибудь необозримо далеко. 
Но шапочка всплыла на ступенях, ведущих к выходу из станции. Мужчина развернулся и стал шарить глазами по толпе внизу. Кролик с дрожащим хвостиком еще в вагоне подсказал мне накинуть на яркие светлые волосы капюшон. Я медленно шла со всеми, низко опустив голову. Казалось, стоит мне поднять глаза, и они притянут к себе голодно рыскающую двустволку чужого взгляда. 
Выйдя на улицу под ночное зимнее небо, такое низкое, что оранжевый свет фонарей отражался от него, я благоразумно решила не торопиться домой. Пусть охотник отчается меня найти, пусть разочарованно прищурится и растворится в глазастой темноте. 
Возле киосков со съедобной дребеденью, пивом и сигаретами было так по-хорошему обыкновенно, играло радио, подходили покупатели, курили и разговаривали любители ночной жизни. Мне стало спокойно и нестрашно. Покрутившись минут пятнадцать и продрогнув, я сама себе сказала, что следы запутала достаточно. За это время, если кто меня и искал, то уже потерял и ушел вдаль в любом направлении.
Я бодро зашагала вдоль освещенной фонарями дороги вглубь жилого массива. Пересекая тени на утоптанном снегу, думала о горячем чае, о душистой ванне, о теплых варежках и вдруг меня словно встряхнуло, и я резко развернулась назад. И совсем не удивившись и даже не испугавшись, увидела приближающегося ко мне бегом, огромными шагами, мужчину в зеленой куртке и дурацкой шапочке. Его узкое лицо было сосредоточено и неподвижно как маска, на которой выделялись пронзительные черные глаза, неотрывно смотрящие на меня. Опустив руки, я спокойно стояла, открыто глядя ему в зрачки. 
А он мчался с упорством торпеды, не сбавляя скорости, прямо на меня, словно желая врезаться и разбить на тысячи мелких осколков. Не моргая, мы смотрели друг на друга, неотвратимо сближаясь. Тишина опустилась на мир, остановились планеты, замерли стрелки часов и мое дыхание.
И в последний момент, он неуловимо качнулся в сторону и пробежал мимо. А я осталась стоять. 
«…Дай мне время… Мне нужно время…»